Кладоискатель - Страница 5

— Особенно если за это хорошо платят, — грустно добавил я.

— Арен, мы люди, и живём среди людей. Пусть нам и доступно больше, чем простым людям, но мы, как и все, должны есть, пить, одеваться, обеспечивать свои семьи; поэтому мы и берём плату за свою помощь. Таков уж этот мир, и его не изменить.

На это мне возразить было нечего. Немного помолчав, я сказал:

— Учитель, мне необходимо собраться с мыслями. Я немного прогуляюсь по городу…

Я любил прогуляться по улицам вечернего города, когда городской шум стихает, и людей почти нет; лишь окна домов светятся, разгоняя подступающую темноту. На улице было пусто, лишь парочка припозднившихся гуляк, пошатываясь, шла домой, обсуждая какую им трёпку устроят дома жены. Я не спеша шёл, погружённый в свои мысли, мало обращая внимание на то, что происходило вокруг. Деньги где-то необходимо было раздобыть. То, что учитель собирался внести за меня орденский сбор в казну, было недопустимо. Эти деньги были частью его сбережений, которые он собрал себе на старость, и допустить то, что он будет их тратить на решение моих проблем, было нельзя.

Над способом достать деньги я и размышлял. Вариантов у меня было немного: или идти на службу к кому-то, или раздобыть где-то деньги самостоятельно. Ещё можно было отдать дубовый листок, брошь, которая принадлежала когда-то основателю нашего ордена, Магнусу Серому плащу. За неё меня бы наверняка освободили пожизненно от орденских сборов, да ещё и золота не пожалели. Но расставаться с ней мне не хотелось: слишком я к ней привязался, пока был пленником некроманта.

Так, размышляя над тем, как найти деньги и не потерять при этом свободы и не расстаться с тем, что мне было дорого, я и бродил по улицам вечернего города.

Начал накрапывать дождь, и я свернул к небольшой таверне, в которой горели светом окна, а из-за дверей слышались людские голоса. Задержавшись на пороге, чтобы отряхнуть промокший плащ, я почувствовал, что кто-то за него меня дёрнул, и тоненьким голоском пропищал:

— Во имя любви, милосердия и сострадания, ради милости той, что дарует и отнимает, да откроет сострадание дорогу для милосердия, и не оставит вас тогда любовь, а удача всегда будет прибывать с вами!

Это было традиционное обращение нищих, просящих подаяние, и моя рука сама полезла в карман за мелочью, которую я там хранил как раз для таких случаев, а глаза, тем временем, рассмотрели ту, что просила о милосердии. И не удивительно, что я её не сразу разглядел: маленькая, щупленькая девочка, одетая в тонкую старую серую тунику, явно для неё великоватую. Ребёнок с надеждой смотрел на меня и на руку, полезшую в карман за мелочью.

— А почему ты ещё не в приюте? — спросил я, протягивая монетку, сумев в темноте разглядеть знак дома милосердия, пришитый к одежде. — Ведь уже поздно, солнце село, а ты ещё такая маленькая. Могут и обидеть злые люди…

— Не могу, — грустно сказал ребёнок, быстро пряча монетку. — Если я не соберу для Марджаны за сегодня полсеребрушки, она меня обещала побить и оставить без еды. Поэтому без денег мне туда лучше не возвращаться.

Я посмотрел на маленького ребёнка, одетого в лохмотья, явно мёрзшего на вечерней прохладе, и сердце остро кольнула жалость. Мне почему-то подумалось, что и моя Амина могла бы оказаться на её месте. Подумав, я спросил:

— А ты ела сегодня?

— Нет. Меня оставили вчера без еды, потому что я меньше всех приношу милостыни… — прогудел тихонько ребёнок, шмыгнув носом. Она явно простыла, в чем я и убедился, потрогав лоб: он был горячим.

— Идём за мной, — сказал я, взяв ребенка за руку, и переступил порог таверны.

В таверне было много народу, поэтому я не сразу увидел свободный столик, расположенный возле группы каменщиков, что-то весело отмечавших. Ребёнок, крепко уцепившись за руку, робко прошагал к столу следом за мной.

— Ничего не бойся, — сказал я ребёнку. — Меня зовут Арен. А тебя как?

— Леда, — тихонько сказала она, застенчиво оглядываясь по сторонам. При свете свечей, горевших высоко под потолком, я, наконец, смог её рассмотреть.

Девочке на вид было лет шесть-семь. Очень худенькая, явно от недоедания; цвет волос из-за грязи было не разобрать. Из одежды на ней был какой-то безразмерный балахон с прорезями для рук и ног, больше похожий на мешок, в котором крестьяне хранят овощи, такой же грязный, и весь в следах частых починок. На ноги были одеты огромные деревянные сандалии, которые, видимо, чтобы ребёнок их не потерял, были привязаны к её ножкам.

Подошедшей служанке я заказал для себя горячее вино со специями, а Леде — лёгкий овощной суп с пирожками: после долгого недоедания обильная еда могла вызвать расстройство желудка у ребёнка. Разговаривая с Ледой в ожидании заказа, я всё узнал про её короткую и грустную жизнь: родителей своих она не помнила; её ещё младенцем подбросили на порог дома милосердия, где она и провела всю свою жизнь, наполненную голодом и лишениями. Я мало обращал внимание на «серых воробышков», как ещё называли в народе воспитанников дома милосердия; эти маленькие, вечно голодные и чумазые попрошайки постоянно бегали по городу, выпрашивая у горожан деньги или еду. Храм Мелираны, который содержал дом милосердия, предпочитал тратить щедрые пожертвования верующих на храмовые праздники, пышные облачения жрецов и на содержание храмовых певцов и танцовщиц, считая, что так они радуют глаза и слух богини. На мой взгляд, даже самые прекрасные песни храмовых певцов не заглушат стон умирающего от болезни ребенка, а самые искусные танцы жриц — всего лишь бессмысленное кривляние, если за них расплачиваются дети, ходящие голодными в рванье, которым побрезговали бы даже нищие. Мне противны были лживые двуличные жрецы, провозглашающие суетность жизни, и рассказывающие о скором возвращении в лоно богини, и о необходимости собирать духовные блага, а не материальные богатства, а потом, по ночам, ко мне или учителю прибегающие просить исцеления от несварения живота или похмелья. Мне противны были и храмовые танцовщицы, просящие помощи от дурной болезни, видимо полученной от святости жизни. Милость богини давно покинула этих лицемеров и лжецов, поэтому молитвы и гимны в их устах превратились в бессмысленные звуки, не имеющие ни силы, ни веры, и уж тем более не приносящие исцеления от недугов.